На смерть Байрона (1824)
О чем средь ужасов войны
Тоска и траур погребальный?
Куда бегут на звон печальный
Священной Греции сыны?
Давно от слез и крови взмокла
Эллада средь святой борьбы;
Какою ж вновь бедой судьбы
Грозят отчизне Фемистокла?
Чему на шатком троне рад
Тиран роскошного Востока,
За что благодарить пророка
Спешат в Стамбуле стар и млад?
Зрю: в Миссолонге гроб средь храма
Пред алтарем святым стоит,
Весь катафалк огнем блестит
В прозрачном дыме фимиама.
Рыдая, вкруг его кипит
Толпа шумящего народа, –
Как будто в гробе том свобода
Воскресшей Греции лежит,
Как будто цепи вековые
Готовы вновь тягчить ее,
Как будто идут на нее
Султан и грозная Россия…
Царица гордая морей!
Гордись не силою гигантской,
Но прочной славою гражданской
И доблестью своих детей.
Парящий ум, светило века,
Твой сын, твой друг и твой поэт,
Увянул Байрон в цвете лет
В святой борьбе за вольность грека.
Из океана своего
Текут лета с чудесной силой:
Нет ничего уже, что было,
Что есть, не будет ничего.
Грядой возлягут на твердыни
Почить усталые века,
Их беспощадная рука
Преобратит поля в пустыни.
Исчезнут порты в тьме времен,
Падут и запустеют грады,
Погибнут страшные армады,
Возникнет новый Карфаген…
Но сердца подвиг благородный
Пребудет для души младой
К могиле Байрона святой
Всегда звездою путеводной.
Британец дряхлый поздних лет
Придет, могильный холм укажет
И гордым внукам гордо скажет:
«Здесь спит возвышенный поэт!
Он жил для Англии и мира,
Был, к удивленью века, он
Умом Сократ, душой Катон
И победителем Шекспира.
Он всё под солнцем разгадал,
К гоненьям рока равнодушен,
Он гению лишь был послушен,
Властей других не признавал.
С коварным смехом обнажила
Судьба пред ним людей сердца,
Но пылкая душа певца
Презрительных не разлюбила.
Когда он кончил юный век
В стране, от родины далекой,
Убитый грустию жестокой,
О нем сказал Европе грек:
«Друзья свободы и Эллады
Везде в слезах в укор судьбы;
Одни тираны и рабы
Его внезапной смерти рады».
Кондратий Рылеев
|
On the death of Byron (1824)
Amidst war’s horrors, what, alas,
Can e’er to sorrow be consoling?
To where they flee with mournful tolling,
The sons of mythical Hellas?
With blood and tears, her soil was nourished,
Embroiled in long and sore travails;
Again, cruel fate that land assails,
Where bold Themistocles once flourished;
To which, though perched on shaky throne,
Emir of ostentatious Asia
Was glad to court the prophet’s pleasure
And send post-haste the young and old
To famous Missolonghi, burling,
Where by the holy altar stands,
A catafalque with fiery brands,
Transparent smoke of incense swirling.
Lamenting, all around him boils
A multitude of mourners pouring,
As if in mausoleum; sov’reign
Rejuvenated Hellas roils
As if the age-old chains and fetters
Again were pressing down on her,
Those boots to which she must defer,
From East and West, her brutal betters.
Oh, proud czarina of the waves!
Pride not of force or brutes that tower,
But from her citizens, that power
Abiding in the child that braves,
With soaring mind, the dawning era…
Your son and friend, distinguished bard,
The evanescent Byron, scarred
In holy war by grace of Hera,
Out of the timeless ocean,
As years fly by, with wondrous power,
To seize the day, for now’s the hour;
What is or was is all in motion.
They’re fortifying their encampments
To rest the weary centuries;
Their brutal penitentiaries
Break whole worlds into fragments…
As harbours lapse in depths of time
And cities fall into abjectness
Of Amphitrite, once proctectress;
While walls of Carthage newly climb…
But noble exploits cheer the grateful
And long endure for youthful souls;
At Byron’s graveside, fans the coals
A dark polaris for the faithful.
A weary British wanderer
Arrives, his tumulus betokens,
By awed grandchildren here bespoken:
“Sleeps here a noble troubadour!
Who fought for England and the world,
Amazed the century – his role,
With Plato’s mind and Cato’s soul,
To carry Shakespeare’s flag unfurled
And ponder all beneath the sun,
Unmoved by schemes of Mars and Venus,
Obeying only laws of genius,
All other worldly claims to shun.
With baneful laughter, fate releasing
Those kindred ones he must console,
This dauntless, ever-ardent soul,
Though unrequited, loved unceasing,
While youthful peers their fortunes seek,
In exile, all their schemes surpassing…
The tragic cruelty of his passing
Revealed to Europe by the Greek:
“All friends of Freedom and our nation
Shall mourn at his and nearby graves;
While only tyrants, goons and slaves
Could greet his death with jubilation.
Kondraty Ryleyev
|
