Как арфы звук в молчании ночей
Моя душа, я помню, с детских лет
Чудесного искала. Я любил
Все обольщенья света, но не свет,
В котором я минутами лишь жил;
И те мгновенья были мук полны,
И населял таинственные сны
Я этими мгновеньями. Но сон,
Как мир, не мог быть ими омрачён.
Как часто силой мысли в краткий час
Я жил века и жизнию иной,
И о земле позабывал. Не раз,
Встревоженный печальною мечтой,
Я плакал; но все образы мои,
Предметы мнимой злобы иль любви,
Не походили на существ земных.
О нет! Всё было ад иль небо в них.
Холодной буквой трудно объяснить
Боренье дум. Нет звуков у людей
Довольно сильных, чтоб изобразить
Желание блаженства. Пыл страстей
Возвышенных я чувствую, но слов
Не нахожу и в этот миг готов
Пожертвовать собой, чтоб как-нибудь
Хоть тень их перелить в другую грудь.
Известность, слава, что они? – а есть
У них над мною власть; и мне они
Велят себе на жертву всё принесть,
И я влачу мучительные дни
Без цели, оклеветан, одинок;
Но верю им! – неведомый пророк
Мне обещал бессмертье, и живой
Я смерти отдал всё, что дар земной.
Но для небесного могилы нет.
Когда я буду прах, мои мечты,
Хоть не поймёт их, удивленный свет
Благословит; и ты, мой ангел, ты
Со мною не умрёшь: моя любовь
Тебя отдаст бессмертной жизни вновь;
С моим названьем станут повторять
Твое: на что им мертвых разлучать?
К погибшим люди справедливы; сын
Боготворит, что проклинал отец.
Чтоб в этом убедиться, до седин
Дожить не нужно. Есть всему конец;
Не много долголетней человек
Цветка; в сравненьи с вечностью их век
Равно ничтожен. Пережить одна
Душа лишь колыбель свою должна.
Так и её созданья. Иногда,
На берегу реки, один, забыт,
Я наблюдал, как быстрая вода
Синея гнётся в волны, как шипит
Над ними пена белой полосой;
И я глядел, и мыслию иной
Я не был занят, и пустынный шум
Рассеивал толпу глубоких дум.
Тут был я счастлив… О, когда б я мог
Забыть что незабвенно! Женский взор!
Причину стольких слез, безумств, тревог!
Другой владеет ею с давных пор,
И я другую с нежностью люблю,
Хочу любить, – и небеса молю
О новых муках: но в груди моей
Всё жив печальный призрак прежних дней.
Никто не дорожит мной на земле,
И сам себе я в тягость, как другим;
Тоска блуждает на моём челе,
Я холоден и горд; и даже злым
Толпе кажуся; но ужель она
Проникнуть дерзко в сердце мне должна?
Зачем ей знать, что в нём заключено?
Огонь иль сумрак там – ей всё равно.
Темна проходит туча в небесах,
И в ней таится пламень роковой;
Он вырываясь обращает в прах
Всё, что ни встретит. С дивной быстротой
Блеснёт и снова в облаке укрыт;
И кто его источник объяснит,
И кто заглянет в недра облаков?
Зачем? Они исчезнут без следов.
Грядущее тревожит грудь мою.
Как жизнь я кончу, где душа моя
Блуждать осуждена, в каком краю
Любезные предметы встречу я?
Но кто меня любил, кто голос мой
Услышит и узнает? И с тоской
Я вижу, что любить, как я, порок,
И вижу, я слабей любить не мог.
Не верят в мире многие любви
И тем счастливы; для иных она
Желанье, порождённое в крови,
Расстройство мозга иль виденье сна.
Я не могу любовь определить,
Но это страсть сильнейшая! – любить
Необходимость мне; и я любил
Всем напряжением душевных сил.
И отучить не мог меня обман;
Пустое сердце ныло без страстей,
И в глубине моих сердечных ран
Жила любовь, богиня юных дней;
Так в трещине развалин иногда
Берёза вырастает молода
И зелена, и взоры веселит,
И украшает сумрачный гранит.
И о судьбе её чужой пришлец
Жалеет. Беззащитно предана
Порыву бурь и зною, наконец
Увянет преждевременно она;
Но с корнем не исторгнет никогда
Мою берёзу вихрь: она тверда;
Так лишь в разбитом сердце может страсть
Иметь неограниченную власть.
Под ношей бытия не устаёт
И не хладеет гордая душа;
Судьба её так скоро не убьёт,
А лишь взбунтует; мщением дыша
Против непобедимой, много зла
Она свершить готова, хоть могла
Составить счастье тысячи людей:
С такой душой ты бог или злодей…
Как нравились всегда пустыни мне.
Люблю я ветер меж нагих холмов,
И коршуна в небесной вышине,
И на равнине тени облаков.
Ярма не знает резвый здесь табун,
И кровожадный тешится летун
Под синевой, и облако степей
Свободней как-то мчится и светлей.
И мысль о вечности, как великан,
Ум человека поражает вдруг,
Когда степей безбрежный океан
Синеет пред глазами; каждый звук
Гармонии вселенной, каждый час
Страданья или радости для нас
Становится понятен, и себе
Отчет мы можем дать в своей судьбе.
Кто посещал вершины диких гор
В тот свежий час, когда садится день,
На западе светило видит взор
И на востоке близкой ночи тень,
Внизу туман, уступы и кусты,
Кругом всё горы чудной высоты,
Как после бури облака, стоят
И странные верхи в лучах горят.
И сердце полно, полно прежних лет,
И сильно бьётся; пылкая мечта
Приводит в жизнь минувшего скелет,
И в нём почти всё та же красота.
Так любим мы глядеть на свой портрет,
Хоть с нами в нем уж сходства больше нет,
Хоть на холсте хранится блеск очей,
Погаснувших от время и страстей.
Что на земле прекрасней пирамид
Природы, этих гордых снежных гор?
Не переменит их надменный вид
Ничто: ни слава царств, ни их позор;
О рёбра их дробятся темных туч
Толпы, и молний обвивает луч
Вершины скал; ничто не вредно им.
Кто близ небес, тот не сражён земным.
Печален степи вид, где без препон,
Волнуя лишь серебряный ковыль,
Скитается летучий аквилон
И пред собой свободно гонит пыль;
И где кругом, как зорко ни смотри,
Встречает взгляд берёзы две иль три,
Которые под синеватой мглой
Чернеют вечером в дали пустой.
Так жизнь скучна, когда боренья нет.
В минувшее проникнув, различить
В ней мало дел мы можем, в цвете лет
Она души не будет веселить.
Мне нужно действовать, я каждый день
Бессмертным сделать бы желал, как тень
Великого героя, и понять
Я не могу, что значит отдыхать.
Всегда кипит и зреет что-нибудь
В моём уме. Желанье и тоска
Тревожат беспрестанно эту грудь.
Но что ж? Мне жизнь всё как-то коротка
И всё боюсь, что не успею я
Свершить чего-то! – жажда бытия
Во мне сильней страданий роковых,
Хотя я презираю жизнь других.
Есть время – леденеет быстрый ум;
Есть сумерки души, когда предмет
Желаний мрачен: усыпленье дум;
Меж радостью и горем полусвет;
Душа сама собою стеснена,
Жизнь ненавистна, но и смерть страшна.
Находишь корень мук в себе самом,
И небо обвинить нельзя ни в чём.
Я к состоянью этому привык,
Но ясно выразить его б не мог
Ни ангельский, ни демонский язык:
Они таких не ведают тревог,
В одном всё чисто, а в другом всё зло.
Лишь в человеке встретиться могло
Священное с порочным. Всё его
Мученья происходят оттого.
Никто не получал, чего хотел
И что любил, и если даже тот,
Кому счастливый небом дан удел,
В уме своём минувшее пройдёт,
Увидит он, что мог счастливей быть,
Когда бы не умела отравить
Судьба его надежды. Но волна
Ко брегу возвратиться не сильна.
Когда, гонима бурей роковой,
Шипит и мчится с пеною своей,
Она всё помнит тот залив родной,
Где пенилась в приютах камышей,
И, может быть, она опять придёт
В другой залив, но там уж не найдёт
Себе покоя: кто в морях блуждал,
Тот не заснёт в тени прибрежных скал.
Я предузнал мой жребий, мой конец,
И грусти ранняя на мне печать;
И как я мучусь, знает лишь творец;
Но равнодушный мир не должен знать,
И не забыт умру я. Смерть моя
Ужасна будет; чуждые края
Ей удивятся, а в родной стране
Все проклянут и память обо мне.
Всё. Нет, не все: созданье есть одно
Способное любить – хоть не меня;
До этих пор не верит мне оно,
Однако сердце, полное огня
Не увлечётся мненьем, и моё
Пророчество припомнит ум её,
И взор, теперь весёлый и живой,
Напрасной отуманится слезой.
Кровавая меня могила ждёт,
Могила без молитв и без креста,
На диком берегу ревущих вод
И под туманным небом; пустота
Кругом. Лишь чужестранец молодой,
Невольным сожаленьем и молвой
И любопытством приведён сюда,
Сидеть на камне станет иногда.
И скажет: отчего не понял свет
Великого, и как он не нашёл
Себе друзей, и как любви привет
К нему надежду снова не привёл?
Он был её достоин. И печаль
Его встревожит, он посмотрит вдаль,
Увидит облака с лазурью волн,
И белый парус, и бегучий чёлн.
И мой курган! – любимые мечты
Мои подобны этим. Сладость есть
Во всём, что не сбылось, – есть красоты
В таких картинах; только перенесть
Их на бумагу трудно: мысль сильна,
Когда размером слов не стеснена,
Когда свободна, как игра детей,
Как арфы звук в молчании ночей!
|
When a harp rings out boldly
Eternal soul, since childhood I recall,
In search of the miraculous sublime,
Not light itself, but light’s delusions all,
In which I dwelt for minutes at a time;
And torments filled those moments, as it seems;
I’d occupy such enigmatic dreams
Amongst those instants; but, like peace,
The dream within could never find release.
How often, summoned by some ghost refrain,
I lived another age, another chance;
Forgot the world; and, time and time again,
When starting from a heavy-hearted trance,
I wept; but all those restless visions,
Held by flesh and viewed through rents and scissions,
Did not seem like creatures who could dwell
On earth. All in them was holy – or from hell.
In simple prose, a man cannot describe
Internal strife. But I hear other tones
Sufficiently resounding to imbibe
Ambrosia. I feel – this bag of bones –
Exalted passions, yet still undeclared;
Struck dumb; but now I am prepared
To sacrifice myself for something good –
Though its shadow flee into the wood.
Fame and glory, what are they but lies?
Yet in them is something that compels
The willing victim to the sacrifice.
My days are a continuum of hells;
Lacking purpose, but yet faced by choice;
Still, I believe it! This compelling voice –
A summons to eternity; each breath,
Relinquishing all earthly gifts to death.
And, for the eternal, there’s no grave.
When I’m ashes, these outlandish dreams,
Though still paradoxical, are brave
And blessed by angels; seems
You won’t die with me; and my love
Will carry you to spaces up above;
To your name, my legend will be linked,
Though, after death, our souls are indistinct.
For the dead, there’s peace at least; a son
Shall worship what his father once despised.
This is how the race of life is run:
In order that each force be neutralised.
A person, whether yet advanced in years –
Mere blossom to be scattered; and all fears
Are equally contemptible. A womb
Is just a staging post towards a tomb.
So, with the formation of a soul –
By a river, facing the abyss,
Watching as the rapid waves cajole
The blue into the white with noisesome hiss.
And, above that foaming, turbid tide,
I stood and listened, dazed, preoccupied,
Lost amidst the unremitting din,
Which scattered all the restless thoughts within.
There was I content. If I could only
Forget the unforgettable! Her glance –
Source of all distress! Why I am lonely!
Known by her across the wide expanse
Of time, and destined here to love
Her, and her alone. To God above
I pray for torments new, yet these elide
That ghost that still continues to reside.
No one cares for me, not then or now;
Burdensome to others and a devil;
Anguish divagates upon my brow;
I am cold and proud and even evil
Like the crowd; but is it of her art
To daringly transpierce into my heart?
Could she even know its rightful name –
Since there are fire and shadow all the same?
Across the sky, a dark cloud brings a chill,
But in its heart it hides a deadly fire,
Which, bursting forth, attenuates to nil
All that it meets; with swift desire,
Flashes and is covered once again.
And who can such phenomena explain?
And who has eyes to peer into the dark?
Why try? They disappear without a mark.
Harrowing my entrails, bittersweet,
My journey’s end, at which extremity
The soul’s condemned to wander and to meet
Its kindred spirits; and where to be free.
But who has loved me, who my plaintive voice
Has heard and understood – and felt my joys?
I see that love, for me, is like a taint,
Which, from the weaker, could not bear restraint.
Many lovers do not trust the world
And so are happy; others feel desire
Engendered in their blood and outwards swirled
In brain disorder or creative fire.
Love, of all the passions, most divine;
Yet, a thing I never could define!
Seems a love can take but one sure course:
At fever pitch with all my psychic force!
But I could not be weaned from such deceptions;
My unimpassioned heart would throb in vain.
To its beat, amongst the lacerations,
Pipes there still love’s long-revered refrain;
As from dreary ruins springs a birch –
Youthful, spry, beguiling from her perch –
Like a ray of hope, she greens the rones
And titivates the melancholy stones.
And, for her fate, the nameless interloper
Mourns. Poor defenceless devotee!
Under sultry blasts and lack of hope
She wilts and withers, my tenacious tree;
But, from her spot, she will not be effaced
As whirlwinds surge, she’s sturdy at her base;
For, only in a broken heart, desire
Can burn with potent, everlasting fire.
The proud soul does not tire or yield to gloom
But bears its heavy load with resignation;
To its fate it will not yet succumb,
But still persists; in breath, its vindication.
Dueling with the Absolute, it fails;
But, may, in losing, and by such travails,
Inspire a thousand vassals to rebel.
Such a soul’s in heaven – or in hell.
I have always loved the empty places,
Where the wind caresses naked hills,
Where the kite, ascending airy spaces,
Essence of the speckled steppe distils.
Here the skittish herd no yoke constrains,
And, frolicking, above the mottled plains,
The raptor rushes straight out of the blue,
Hoving between clouds and into view.
Colossus-like, eternity bestrides
Impermanence to strike the mind of man.
The boundless ocean of the steppe elides
Description, turning blue across its span,
Sounding universal harmony, and this,
For us, is suffering or bliss:
All becomes transparent, but this weight
Will count when we present ourselves to fate.
Who has ever sat among the peaks
In that hour when day holds precious light,
Gazed westwards, where the bright planet leaps
Into the sky, while shades of looming night
Gather in the east, the scarps, ravines, beams
Glinting all around the tops of loftiest extremes,
And where the weird crown of cloud ignites
After the storm, the rays glancing in the heights;
For him, a heavy heart, of former years
Full, and beating fiercely; this mad ideal
Breathes life into a skeleton, the same tears
And almost all the beauty of the real,
Just as the vain man’s hungry gaze retains
The image of his portrait, though not much remains
Of likeness to the eyes’ bright lustre on the board portrayed
And that long effaced by time as vital passions fade.
Is anything on earth more splendid than these pyramids
Of Nature, majestic snowy pinnacles,
Whose flanks may disappear amidst
The mist, but no man’s victories or miracles
Compare to what is seen there, where clouds seem
Like crowds and lightning wreathes the beam
Of light that tops the rocks; nothing imaginary is real
And he who has seen heaven need not fear the corporeal.
But the steppe, when unbounded, stirs unease
With its mile upon mile of waving feathergrass.
No purpose in the meandering north-east breeze
As it kicks up dust willy-nilly in its path;
And, where all around, how cruelly to the eye is lacking
The sight of two or three birch trees, backing
Into the distance under the bluish haze
And fading to black in the emptying of days.
And, when there’s no struggle, life’s a drag.
Having found a way in, the colour of the years
Starts to fade and vital spirits sag –
There’s little left now that the soul cheers.
So, each day I must perform some mighty work
Of which immortals would be proud, not shirk
An acting hero’s duties or comprehend
What it means to rest at the day’s end.
Something’s always churning in my mind,
Fermenting there; desire and longing
In my breast forever grind –
But what of it? Life’s a half-written song!
I’m just afraid I won’t have time
To bring it to fruition, that no rhyme
Could ever ease this fearful ache –
And I could never live for another person’s sake.
There is a time when the quick mind freezes;
There is a gloaming of the soul, when tomorrow
Is another day and the mental logjam eases.
In the half-light between joy and sorrow,
The soul itself is constrained;
Life is hateful, but death is unexplained;
You’ll find the root of the torment in yourself –
And heaven cannot be blamed for anything else.
This state, to which I’m long resigned,
Cannot be expressed in any tongue,
Neither that of demons, nor divine:
No such cares or worries there among
Those for whom the terms are more refined.
Only in a man are they combined:
This fractious blend of sacred and profane,
From which source arises all his pain.
No one ever gets just what he wants
Or whom he loves, and even he,
To whom was sanctioned happy chance,
Considering the past, will come to see
He could have been still happier,
His satisfaction snappier,
Had his hopes not been poisoned by his fate –
For past conditions are hard to recreate…
When, shepherded before the raging storm,
A billow breaks and surges with its foam,
It still recalls the kyle where it was born,
That tranquil harbour that it once called home.
And, perhaps, this wave will foam again
To such a bay, but will not find its kin:
No one who has wandered the high seas
Could ever hope for shelter or for ease.
I foresaw my fate, my own demise;
Precociously, I set the seal thereon;
And, how I suffer, no one need cognise –
Save the one whose verdict is foregone.
And, though banal, my death – and at whose hands –
Will seem grotesque; in foreign lands,
There’ll be amazement; but at home
Everyone will loudly curse my name.
Everyone? Not quite, there is one creature;
One heart with love’s capacity exists;
Though, till such time, I do not count this feature
Valid. A heart that still resists
Will not be swayed by what’s opined;
And now Cassandra conjures her to mind;
Her eyes, once full of cheer,
Are misted as she wipes away a tear.
For me, at last, a sanguine grave awaits;
Absent benediction or a cross;
Waters surging all around the straits;
Beneath the swirling mists, only moss
And lichen… and this young boy,
Drawn here he knows not why
To sit a while and meditate alone,
Pondering my fate upon this stone.
He’ll say: “Wherefore he failed to see
The light, and how he did not find
His friends, and why love’s fancy
Did not ease his troubled mind –
Wasn’t he deserving?” And he’ll ponder
As a shadow looms, and gazing yonder,
See grey clouds gliding over waves of blue,
A white sail, a fast-running canoe
And my memorial! – My cherished dreams
Are all like this; the sweetness
Is in everything not yet fulfilled; it seems
In just such pictures there’s completeness.
Though hard to put on paper, thought is strong,
When not constrained by logic, only song —
When running free, like in a children’s game,
Or when a harp rings out boldly in eternal halls of fame!
|
